Наука международных отношений: вернуть лидерство?

Дефицит публикаций российских авторов в иностранных научных журналах превратился в острую тему. Ее обсуждение подогрели относительно низкие позиции ведущих российских университетов в зарубежных рейтингах. Публикации и индекс цитируемости в англоязычных журналах – основной фактор нашего отставания. Можно спорить об объективности рейтингов, игнорировать их, составлять свои, играть составляющими индексов. Однако очевидного факта это не изменит: в зарубежной академической печати роль России в лучшем случае периферийна. Так считает программный директор Российского совета по международным делам Иван ТИМОФЕЕВ.

От проблем – к «Глобальной науке»

Наша страна не представлена в целом ряде дисциплин и направлений. А то, что печатается у нас на русском языке (особенно в гуманитарных науках), воспринимается за рубежом с большой долей скепсиса. Исключения из этого правила зачастую не перерастают в закономерность. За редкими русскими именами в журналах часто следует наименование зарубежного университета или исследовательского центра – постоянного места работы авторов.

С этим, казалось бы, частным вопросом связан большой пласт проблем. С одной стороны, речь идет о состоянии отечественных научных школ, способности дать новую информацию, решить научные или практические проблемы. С другой – о доступе к зарубежной литературе, академической дисциплине и способности писать на английском языке, а также выдержать довольно суровые требования зарубежных журналов.

Анализируя состояние дел в науке международных отношений (МО) и смежных дисциплинах, основной тезис сводится к тому, что периферийность нашей науки в зарубежной академической печати объясняется ее системными особенностями. Это проблема всей дисциплины, а не отдельных авторов, направлений или исследовательских институтов. А значит, ситуация вряд ли может быть исправлена мерами косметического и локального характера.

Появление этой статьи во многом связано с проектом «Глобальная наука», который запустил Российский совет по международным делам. Цель проекта – подготовка группы российских авторов к публикациям в зарубежных журналах. В ходе программы 18 молодых ученых-международников готовят свои статьи для последующей публикации. Сама по себе программа дает богатый социологический материал. Ее можно воспринимать как эксперимент, а заявки на участие (их было более сотни) и публикуемые материалы – как документальную базу. Это интересная фактологическая база, годная для обработки и последующих обобщений.

Проект «Глобальная наука» должен завершиться в конце 2013 года. На этой основе планируется подготовка большого аналитического материала и рекомендаций профильным ведомствам. Пока же я хотел бы коснуться проблемы с точки зрения состояния отечественной теории международных отношений (МО). Ведь в конечном итоге жизнеспособная теория во многом определяет востребованность научных школ в мире.

Деструктивная роль идеологии

Советская наука МО во многом носила самодостаточный характер. Широкая представленность в западных журналах была почти невозможна в силу блокового противостояния. Но Советский Союз вполне успешно обходился и без западных журналов. Отечественный рынок знаний был огромен сам по себе, обслуживая амбициозную внешнюю политику. Кроме того, советская наука МО была во многом интернациональна. Она претендовала на роль глобального знания, небезуспешно конкурировала с западными моделями и была широко востребована за рубежом во всех сферах влияния СССР. Советский Союз выстроил свою «мировую» концептуальную систему.

Будучи инициатором ее создания, наша страна по определению не могла находиться на периферии. Сегодня модно говорить о науке как об инструменте «мягкой силы». Очевидно, что Советский Союз широко использовал этот инструмент как в гуманитарной, так и технической сферах.

В теоретическом и концептуальном плане наша наука МО была однобока в силу идеологической подоплеки. Однако ее общий профессиональный уровень был высок, что признавалось даже западными коллегами. В частности, у нас сфоПериферийность нашей науки в зарубежной академической
печати объясняется системными особенностями отечествен-
ной науки. Это проблема всей дисциплины, а не отдельных ав-
торов, направлений или исследовательских институтов.рмировались сильнейшие школы страновых и региональных исследований. Высочайшего уровня достигли историки-международники: собственно исторический метод до сих пор доминирует в наших исследованиях. Работа практических ведомств опиралась на серьезную и высокопрофессиональную экспертно-аналитическую базу.

И все-таки излишняя идеологическая пристрастность сыграла свою деструктивную роль. В политической теории международных отношений мы стали отставать просто в силу самого характера научной дискуссии и производства новых знаний. В западной политической науке и науке МО марксизм, неомарксизм и конкурирующие с ними политические теории дали мощный стимул развитию дисциплины.

Бурное развитие теории МО в ХХ веке сообщало мощный импульс эмпирическим и полевым исследованиям. После бихейвиоралистской революции они стали общепризнанным механизмом проверки теорий. Постоянное интеллектуальное движение по эмпирической проверке теоретических постулатов благотворно сказывалось и на прикладной работе по обслуживанию профильных ведомств. Развитие политической теории МО серьезно усилило внешнеполитическую идеологию США и их союзников. Стало очевидно, что жизнеспособная идеология должна базироваться на не менее жизнеспособной политической теории. В постоянной дискуссии с неомарксистами и в тесной связке с полевыми исследованиями междисциплинарного плана обновлялись консервативные и либеральные теории. Теория МО на западе, как губка, впитывала в себя новации смежных дисциплин: начиная от социологической теории – из них, в частности, вырастет конструктивизм в теории МО, экономических теорий рационального выбора – они подстегнут развитие либеральных теорий МО, заканчивая французским постструктурализмом Жака Деррида и Мишеля Фуко.

Они вообще поставили вопрос о состоятельности современной теории как таковой. На уровне прикладных и эмпирических исследований междисциплинарные связи были еще сильнее. Заимствование математических методов стимулировало проверку постулатов реализма и его теоретических альтернатив: побочным эффектом, в частности, стало совершенствование обработки разведывательных данных. При этом «канонические теории» МО на западе сохраняли теснейшую связь с политической философией.

В конечном итоге западная теория МО оказалась на шаг впереди советской, постоянно наращивая темп. У нас же даже в пределах левого спектра места для настоящей дискуссии почти не было. Завуалированные споры между строк и «критика буржуазных теорий» были явно недостаточны.

О выходе за пределы исторического подхода и опоре на социологические подходы тоже говорить не приходилось в силу подвешенного и полулегального состояния социологических наук. Увы, но еще в советское время мы проиграли борьбу за теоретический «хартленд»¹ и не смогли воспользоваться плодами мировой междисциплинарной революции. Причем обрекли на это поражение сами себя.

Отчасти поэтому обвал нашей науки МО после распада СССР был столь стремителен. Открыв двери в западную науку, мы обнаружили себя почти безоружными. Свои правила игры мы потеряли, а овладеть чужими в одночасье не смогли. Плеяда наших ученых-международников сумела дать оригинальную, подчас едкую и справедливую критику западных теорий. Оказавшись в идейном и методологическом вакууме, наши ученые пытались дать ответы на фундаментальные вопросы: кто мы, куда идем, чего хотим, с кем мы, какой мир нам нужен? Однако выстроить полноценные и жизнеспособные теоретические альтернативы западным теориям мы так и не сумели.

Не упустить шанс

На фоне этой пессимистической картины у нашей науки МО появился шанс. Дело в том, что после окончания холодной войны уже у западной теории МО, да и политической теории в целом, появились признаки омертвения, схоластичности и потери связи с реальностью. Ортодоксальными становятся даже эмпирические исследования, которые, казалось бы, не могут быть таковыми по определению.

Российские международники просто в силу пережитого за последние двадцать лет оказываются интеллектуально более гибкими и менее зашоренными. Опыт крушения общепризнанных истин иногда очень полезен для критичности мышления. Это наводит на мысль о том, что неуклюжие попытки подвести наше политическое мышление к единому знаменателю лишают нас конкурентного преимущества, выстраданного в постсоветскую эпоху.

Обольщаться не стоит. Шанс мы вполне можем и упустить. Для превращения в жизнеспособную и востребованную позицию недостаточна случайная работа разрозненных интеллектуалов. Наука, экспертиза и образование в МО должны выстроиться в эффективный механизм производства знаний и их практического использования. Как раз здесь у нас есть чему поучиться у западных коллег, заимствуя целый ряд технологий и методов. Сохраняя интеллектуальную гибкость и критичность, нам нужно серьезно осовременить нашу науку МО в плане механизмов производства знаний и правил их легитимации. Отработка этих механизмов, их развитие с учетом особенностей отечественных теоретических школ во многом составляют содержание проекта «Глобальная наука».

Послесловие

В свое время Рикенбахер-старший – отец великого американского асса Эдди Рикенбакера², отметил, что любая машина должна быть настроена под правильную цель.

Сравнивая российскую и западную дисциплину МО, можно рискнуть констатировать следующее. Западная «машина» прекрасно отлажена, хотя понимание цели все менее адекватно происходящему в мире. Российская «машина» сбоит. Она проржавела, детали слабо подогнаны друг к другу. В нее стали заливать больше бензина, но это не дает пропорциональных результатов. Однако немногие оставшиеся в машине научены опытом потрясений и подчас мыслят смело и критично. Они потеряли глобальную цель, но приобрели понимание эфемерности подобных конструкций – ценное качество в столь быстро меняющемся мире.

1. Хартленд (от англ. heartland) – геополитическое понятие «центральной земли». – Дергачев В.А. Геоэкономический словарьсправочник. – Одесса, Ипрээи нану, 2004, 177 с.
2. Рикенбахер (Рикенбакер) Эдди, 1890-1973 – известный летчик США, воевавший на территории Франции во время первой мировой войны.